СЕМЬ ИСКУССТВ

Однозначное описание объекта включает в себя всё, через что он проявляется. Глава, в которой я задаюсь вопросом, что всё это значит для понимания реальности, и прихожу к выводу, что концептуальная новизна теории не так уж нова.

[Дебют] Карло Ровелли

ГЛАВА ИЗ КНИГИ «ГЕЛЬГОЛАНД. ОСМЫСЛЕНИЕ КВАНТОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ»

Rovelli, C. Helgoland: Making Sense of the Quantum Revolution. Riverhead Books, 2021

Перевод с английского Сергея Катукова

Книга первоначально опубликована на итальянском языке в 2020 году.
Перевод с итальянского на английский — Эрика Сегре, Саймон Карнелл (Erica Segre and Simon Carnell), 2021

Александр Богданов и Владимир Ленин

В 1909-ом, через четыре года после поражения Революции 1905 года и за восемь лет до успеха Октябрьской Революции, Ленин под псевдонимом В. Ильин публикует свой наиболее важный философский труд «Материализм и эмпириокритицизм: Критические заметки об одной реакционной философии». Завуалированная политическая цель — Александр Богданов, один из основателей и главный теоретик большевизма, и пока ещё — друг и соратник.

В годы до Революции Богданов издаёт трёхтомный труд с теоретическим обоснованием революционного движения. В нём — отсылки к философской концепции под названием «эмпириокритицизм». С этого момента Ленин видит в Богданове серьёзного соперника и начинает опасаться его идеологического влияния. Поэтому в своей книге он яростно нападает на эмпириокритицизм, «реакционную философию», решительно защищая то, что он называет «материализм».

С понятием «эмпириокритицизм» Эрнст Мах связывал свои собственные идеи. Они, в свою очередь, вдохновляли Эйнштейна и Гейзенберга.

Мах — не системный философ, его работам часто не достаёт полноты. И всё-таки, на мой взгляд, степень и глубина его влияния на современную философию недооценивается. Мах — вдохновитель двух великих революций в физике двадцатого века: теории относительности и квантовой теории. Он стоял у истоков изучения теории восприятия, он был в центре политико-философских дебатов, приведших к русской революции. Он имел решающее влияние на основателей Венского Кружка (официальное название Verein Ernst Mach, или Общество Энста Маха), к философским идеям которого восходят логический позитивизм и корни многих современных отраслей философии науки, непосредственно наследовавшие от Маха его «антиметафизическую» риторику. Его прямое влияние достигает американского прагматизма, ещё одного источника нынешней аналитической философии.

Влияние Маха прослеживается и в литературе. Один из выдающихся романистов двадцатого века, Роберт Музиль, писал свою докторскую диссертацию, впечатленный работами Маха. Бурные обсуждение, в которые вовлечён протагонист первого романа Музиля, «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса» (1906), возвращают нас к теме его диссертации о значимости научного понимания мира. Главное произведение Музиля, «Человек без свойств» (1930-43), пестрит подобного рода положениями — уже первые страницы погружают нас в двойственное, лукавое описание солнечного дня, сочетающее научное и повседневное.

На революцию в физике Мах повлиял в буквальном смысле персонально. Он был близким другом отца Вольфганга Паули, а самому Паули — философскому собеседнику Гейзенберга — крёстным отцом. Друг и однокурсник^* Эйнштейна Фридрих Адлер, сын сооснователя Социал-демократической партии Австрии, разрабатывал теорию объединения идей Маха и Маркса. Борьба за лидерство в рабочей Социал-демократической партии и протесты против участия Австрии в Первой мировой войне толкнули его к покушению на премьер-министра страны, Карла фон Штюргка. Отбывая тюремное наказание, он написал книгу именно про Эрнста Маха.

Даже самый беглый взгляд показывает, что фигура Маха находится на примечательном стыке науки, политики, философии и литературы. При том, что некоторые до сих под не видят взаимовлияния между естественными, гуманитарными науками и литературой.

Главным объектом полемики Маха является механицизм девятнадцатого века, согласно которому все явления происходят из движущейся в пространстве материи. Но, по Маху, прогресс науки освобождает понятие «материи» от его неоправданной «метафизической» нагрузки: модель, которая была полезна в своё время, должна стать новой отправной точкой, чтобы не выродиться в метафизический пережиток. Любую метафизику следует отбросить, а познание строить исключительно на «наблюдаемом».

Ничего не напоминает? Это точная предпосылка изумительной работы Гейзенберга, задуманной на острове Гельголанд — работы, открывшей путь квантовой теории, о которой рассказывается в нашей книге. Статья Гейзенберга начинается так: «Цель данной работы — заложить основы теории квантовой механики, построенной исключительно на отношениях между величинами, которые в принципе наблюдаемы». Практически цитата из Маха.

Идея, что основание познания — опыт и наблюдения, далеко не оригинальна: по классической традиции, она восходит к Локку и Юму, если вообще не к Аристотелю. Но фокус на отношении между субъектом и объектом познания, на сомнениях о возможности познания мира «таким, каков он на самом деле», был наведён великими немецкими идеалистами, их философской сосредоточенностью на субъекте. Мах переключает внимание с субъекта на опыт — то, что мы называем «ощущениями», — на изучение непосредственной формы, в которую воплощается опыт. В своей наиболее известной работе Мах прослеживает историческую эволюцию механики, интерпретируя её как попытку наиболее экономно суммировать известные факты о движении, фиксируемом ощущениями. Мах рассматривает познание не как проблему дедукции или интуиции гипотетической реальности за пределами ощущений, но скорее в терминах поиска эффективной организации их осмысления. Ибо мир, который нас интересует, по Маху, может быть сформирован только ощущениями. И сколько-нибудь серьёзное предположение, что нечто находится «вне» этих ощущений, будет подозреваться в «метафизике».

Термин «ощущение» у Маха далеко не однозначен. В этом его слабость и сила: концепт ощущений Мах заимствует из психологии, но ставит его на службу универсальной терминологии, независимой от сферы психологии. Кроме того, используется термин «элементы» (в значении, подобном «дхарме» в буддийской философии). Но здесь «элементы» — не просто ощущения человека или животного, они — феномены, которыми Вселенная манифестирует себя. «Элементы» не автономны: они связаны отношениями, — по Маху, «функциями», — и как раз их изучает наука. В целом, философия Маха — это естественнонаучная философия, в которой на смену механистической парадигме движущейся в пространстве материи приходит широкий комплекс элементов и функций.

Внутри такого подхода элиминируется не только сколько-нибудь серьёзное рассмотрение реальности вне наблюдателя, но даже сомнение в реальности субъекта ощущений. По Маху, различий между физическим и ментальным мирами нет: «ощущения» эквивалентны как физическому, так и ментальному. Они просто реальны. Бертран Рассел эту же идею выражает следующим образом: «строительный материал мира происходит не из двух начал: одно — материальное, другое — ментальное; он естественным образом предстаёт в различных сочетаниях их взаимоотношений: некоторые из них можно назвать ментальными, тогда как другие — физическими». Идея о материальной реальности вне феноменов исчезает, как и идея о «знающем» духе. А само познание, по Маху, производится не абстрактным «субъектом» идеализма, а конкретной человеческой деятельностью в ходе исторического развития, с возрастающей точностью упорядочивая встреченные на своём пути факты.

Такая историческая и конкретная перспектива резонировала с идеями Маркса и Энгельса о познании как неотъемлемом компоненте человеческой истории. Познание лишается любого внеисторического элемента, вдохновенного полёта к абсолюту или заведомой непогрешимости; напротив, оно движется в русле биологической, исторической и культурной эволюции человека. Теперь оно интерпретируется с точки зрения биологии и экономики как инструмент, упрощающий взаимодействия человека с миром. Оно не окончательное, а в постоянном развитии. По Маху, познание направлено на изучение природы и его перспектива созвучна историзму диалектического материализма. Увиденные Богдановым соответствия между идеями Маха и Маркса-Энгельса находили в предреволюционной России всё большее сочувствие.

Ответ Ленина был резким. В «Материализме и эмпириокритицизме» он начинает широкомасштабное наступление на Маха, его русских последователей и, косвенно, на Богданова, обвиняя их в тягчайшем грехе: в исповедании «реакционной» философии. В 1909 году Богданова исключают из редакционного комитета «Пролетария», подпольной газеты большевиков, а вскоре и из Центрального комитета партии.

Остановимся на ленинской критике Маха и ответе Богданова на неё. Не потому что Ленин — это Ленин, а поскольку его критика была естественной реакцией на идеи, приведшие к квантовой теории. Такая же реакция естественным образом возникает и у нас. Вопросы, которые столкнули Ленина с Богдановым, вернулись в современную философию. Их обсуждение дает ключ к пониманию революционного значения квантовой теории.

Ленин обвиняет Богданова и Маха в том, что они «идеалисты». Идеалист, по Ленину, отрицает существование реального мира вне сознания и всю реальность сводит к его содержанию.

Если реальны только «ощущения», говорит Ленин, значит, верно и то, что нет никакой объективной реальности: существует только моё солипсистское «я» и мои ощущения, а единственная реальность — субъект моего «я». Такой идеализм, заключает Ленин, на руку вражеской риторике: это чисто буржуазная идеология. Идеализму Ленин противопоставляет материализм, в котором человек — его сознание и дух — часть материального мира, объективного, познаваемого и сформированного исключительно из движущейся в пространстве материи.

Можно что угодно говорить о коммунизме, но бессмысленно отрицать, что политиком Ленин был исключительным. Поражают и его философские и научные познания: будь сегодня возможность выбирать политиков столь же образованных, возможно, их эффективность была бы более заметна. Но Ленин не был выдающимся философом. Его влияние на философию больше обязано сперва доминированию на политической сцене, а затем возведению при Сталине в статус культурного героя, чем глубине его аргументов. Именно поэтому идеи Маха заслуживают более пристального рассмотрения.

Богданов ответил Ленину, что его критика упускает главное. То, что имеет в виду Мах, — это не идеализм, и уж тем более не солипсизм. Субъект человеческого познания — не изолированный, трансцендентный субъект; он не имеет ничего общего с философским «я» идеализма: в каждый момент времени это реальный, исторически обусловленный субъект, являющийся частью материального мира. Его «ощущения» — «не внутри сознания». Они — неотъемлемые феномены мира: форма, в котором мир являет себя. Они не нечто изолированное, а взаимодействуют с кожей человека, с сетчаткой глаз, с рецепторам ушей. Ощущения — те же самые элементы природы.

В своей книге Ленин определяет «материализм» как убеждённость, что мир существует вне нашего сознания. Но если такова формулировка материализма, то Мах определенно материалист; тогда мы все материалисты. Даже Папа Римский. Но тогда, по Ленину, единственно приемлемая версия материализма в том, что «в мире нет ничего, кроме движущейся в пространстве и времени материи» и достичь «определённых истин» можно только через её познание. Богданов подчеркивает как научную, так и историческую несостоятельность этих безапелляционных утверждений. Естественно, мир может вполне обходиться и без нашего сознания, но наивный материализм действует здесь довольно грубо. Не следует сводить выбор к положениям, что мир либо существует только в нашем сознании, либо состоит из движущейся в пространстве материи.

Конечно, Мах не полагает, что вне нашего сознания ничего не существует. Напротив, его интересует именно то, что находится вне сознания (чем бы оно ни было): природа, во всей своей полноте, частью которой являемся мы сами. Природа проявляет себя как совокупность феноменов, которые, по Маху, необходимо изучать в порядке построения синтетических и концептуальных структур, придающие им смысл, а не априорно постулировать лежащие в их основе реалии.

Самое радикальное предложение Маха состоит в том, чтобы перестать думать о феноменах как о проявлениях объектов и вместо этого рассматривать объекты как узлы между феноменами. Но это не метафизика в ленинском понимании: это шаг назад по отношению метафизической вещи-в-себе. Мах говорит о ней вызывающе пренебрежительно: «Концепция [механистического] мира проявляется в виде механистической мифологии, подобной анимизму древних религий».

Эйнштейн неоднократно высказывал свою признательность Маху. А критика («метафизической») идеи универсального неподвижного пространства, «внутри которого» движется материя, открыла двери общей теории относительности.

В новое пространство, обнаруженное маховским прочтением науки, отбросившим понятие реальности как нечто само собой разумеющегося, за исключением случаев представления феноменов в виде организованного единства, вторгается Гейзенберг, лишая электроны их траекторий и интерпретируя это пространство исключительно в терминах его проявлений.

Это же пространство обнаруживает возможность реляционной интерпретации квантовой механики: необходимые для понимания мира элементы нужны при проявлении одной физической системы через другую, а не в качестве абсолютных свойств, принадлежащих каждой из систем.

Богданов критикует Ленина за возведение «материи» в абсолютную надысторическую категорию, «метафизическую» в смысле, который вкладывал в него Мах. В первую очередь предосудительно забвение одного из важнейших уроков Маркса и Энгельса: история, как и знание — это процесс. Научное познание, пишет Богданов, усложняется, и понимание материи современной наукой, возможно, окажется только проходным пунктом на пути познания. Понимание реальности может смениться принципиально более сложным, чем полагает наивный материализм физики девятнадцатого века. Пророческие слова, ибо всего через несколько лет Вернер Гейзенберг распахнёт дверь в квантовое измерение реальности.

Ещё больше впечатляет политический ответ Богданова. Говоря об историческом материализме Маркса и Энгельса, Ленин изображает его абсолютной истиной. Но, по Богданову, такой идеологический догматизм не только не вяжется с динамикой научного познания, а ведёт к окостенению в политическом догматизме.

Русская революция — об этом пишет Богданов в первые бурные годы после нее — породила новую экономическую систему. Если, как предполагал Маркс, культуру формирует экономика, тогда постреволюционное общество создаст новую культуру, отличную от ортодоксального марксизма, явления дореволюционного. Блестяще! Политическая программа Богданова состояла в том, чтобы власть и культура принадлежала народу, чтобы взрастить культуру новую, коллективную, щедрую, сотворённую революционной мечтой. Политическая программа Ленина, напротив, сосредотачивалась на усилении революционного авангарда, — носителя истины, — способного направлять народ. Довольно агрессивный стиль «Материализма и эмпириокритицизма» отражает соответствующую философскую позицию: «гневный нравоучительный тон, разносящееся эхо анафемы и отлучения от церкви», «возможно, это самая грубая философская работа, когда-либо изданная».

Ленинский догматизм, по Богданову, приведёт русскую революцию на путь превращения в ледяную глыбу, которая остановит её развитие, задушит жизнь во всем, приобретённом ранее, сделает его склеротическим. И это тоже пророческие слова.

«Богданов» — это псевдоним, один из многих, чтобы скрываться от царской полиции. Настоящее имя: Александр Александрович Малиновский. Он родился в семье деревенского учителя вторым из шести братьев и с ранних лет обладал характером независимым и своенравным. Его первыми словами, произнесёнными, по семейной легенде, в возрасте восемнадцати месяцев во время семейной ссоры, были: «Папа — идиот!»

Благодаря продвижению по службе своего отца (вовсе не идиота) и вступлению в должность учителя физики городской школы, юный Александр мог пользоваться её библиотекой и самой простой физической лабораторией. Он получает стипендию для учёбы в гимназии, о которой позже напишет так: «Скрытность и сварливость преподавателей научили меня остерегаться сильных мира сего и сопротивляться любому авторитету». Та же внутренняя неприязнь к авторитетам сыграет свою роль в становлении и его чуть более молодого современника Альберта Эйнштейна.

Блестяще окончив школу, Богданов поступает в Московский университет, где изучает естественные науки. Он вступает в студенческую организацию, поддерживающую студентов из провинции, участвует в политической деятельности, неоднократно подвергается арестам. Вносит свой вклад в публикацию на русском языке «Капитала» Маркса и «Анализа ощущений» Маха. Занимается политической пропагандой, пишет для рабочих популяризаторские тексты по экономике. Он изучает медицину в Украине, его арестовывают и ссылают. В Цюрихе он знакомится с Лениным, становится одним из лидеров большевистского движения и де-факто заместителем Ленина. В годы после размолвки с ним, отходит от руководящих ролей, а после революции держит к властям дистанцию. По-прежнему пользуясь широким уважением, он оказывает сильное культурное, моральное и политическое влияние. В 1920-30-е годы становится ориентиром для подпольной «левой» оппозиции, защищавшей Революцию от большевистского авторитаризма, пока это инакомыслие не было безжалостно подавлено Сталиным.

Ключевым понятием теоретических работ Богданова становится «организация». Общественная жизнь — организация коллективной работы. Знание — организация опыта и идей. Вся реальность может быть представлена как порядок, структура. Богданов предлагает картину мира, основанную на разнообразии типов организации, постепенно усложняющихся: от элементарных частиц, взаимодействующих непосредственно друг с другом, через организацию живой материи и биологическое единство организма до научного знания, которым, по Богданову, является коллективно организованный опыт. Благодаря кибернетике Норберта Винера и общей теории систем Людвига фон Берталанфи эти идеи окажут глубокое, хотя и не очевидное влияние на современную мысль, на рождение кибернетики, на науку о сложных системах, вплоть до современного структурного реализма.

В Советской России Богданов становится профессором экономики в Московском университете, руководит Коммунистической академией и переиздает свой ранний научно-фантастический роман «Красная звезда», который пользуется большим успехом. В романе описывается утопическое свободное общество на Марсе, преодолевшее неравенство полов, а также использующее эффективные статистические методы обработки данных, что позволяет гибко управлять экономикой, а людям находить работу, при этом каждый обладает свободой выбора.

Богданов фокусируется на организации центров новой пролетарской культуры, которая, будучи основанной на сотрудничестве, взаимоподдержке, а не на конкуренции, не требует вмешательства власти. Отстраненный Лениным и от этой деятельности, он посвящает себя медицине. Врач по образованию, он и в Первую мировую войну был мобилизован на фронт в качестве врача. В Москве он основывает институт медицинских исследований и становится одним из пионеров переливания крови. Революционная и коллективистская идеология переливание крови символизировала, по Богданову, потенциал людей к сотрудничеству и обмену.

Врач, экономист, философ, естествоиспытатель, писатель-фантаст, поэт, педагог, политик, предтеча кибернетики и науки об организации, пионер переливания крови и революционер по своим политическим взглядам, Александр Богданов являет собой одну из самых сложных и увлекательных фигур интеллектуального мира начала двадцатого века. Его идеи, слишком радикальные по обе стороны железного занавеса, распространялись медленно, исподволь. Только в прошлом году его трехтомный труд, послуживший поводом для ленинской критики, был опубликован на английском языке. Любопытно, что в литературе следы его влияния более заметны: например, как вдохновителя романа Ву Минга «Пролеткульт» и в качестве прототипа персонажа Аркадия Богданова в восхитительной трилогии Кима Стэнли Робинсона «Красный Марс», «Зеленый Марс», «Голубой Марс».

Верный до конца своим идеалам, Александр Богданов погиб во время научного эксперимента, в ходе которого он, пытаясь вылечить юношу, страдающего от туберкулеза и малярии, обменивался с ним кровью.

Вплоть до последних дней он не боялся экспериментировать, отстаивать идеалы сотрудничества, а также мечту — и практику — о братстве людей.

Природа без субстанции: всё зависит от контекста

Но я отвлёкся. Итак, именно перспектива, предложенная Махом, позволила Гейзенбергу сделать решительный шаг, а полемика между Лениным и Богдановым обострила споры вокруг квантовой теории.

«Антиметафизический» подход Маха — честная позиция: вместо того чтобы предписывать миру, каким он должен быть, не лучше ли начать прислушиваться к нему, чтобы понять его по существу.

Когда Эйнштейн возразил сторонникам квантовой механики, что «Бог не играет в кости», Бор в ответ посоветовал «Перестать указывать Богу, что ему делать», что означает: природе нет дела до наших метафизических предрассудков, воображение у неё похлеще нашего.

Один из самых проницательных философов, бравшихся за квантовую теорию, Дэвид Альберт, однажды спросил меня: «Карло, неужели ты веришь, что лабораторные эксперименты с щепоткой металла или стекла могут привести к результатам, способным поставить под сомнение наши самые глубокие метафизические взгляды на мироздание?» С тех пор этот вопрос не отпускает меня. Но, с другой стороны, ответ на него мне кажется предельно простым: «А чем, в конце концов, являются эти наши «самые глубокие метафизические взгляды», если не результатом именно манипуляций с камнями и деревяшками?»

Наши взгляды на природу реальности — едва ли не больше, чем сумма опыта. А индивидуальный опыт ограничен. Птолемеевские истины прошлого нынче не работают. Лучше, чем со свойственной ему язвительностью это сделал Дуглас Адамс, и не скажешь: «Тот факт, что мы живем на дне глубокого гравитационного колодца, на покрытой газом планете, которая вращается на расстоянии 90 миллионов миль вокруг раскалённого ядерного шара, и считаем это нормальным, с очевидностью показывает, насколько наши взгляды склонны заблуждаться».

При встрече с новым, необходима решимость изменить свой местечковый метафизический образ мышления. Необходим тот уровень серьёзности, позволяющий принять новые факты, даже если они противоречат нашим предубеждениям об устройстве реальности.

Такая позиция, на мой взгляд, отказывается от учёного высокомерия в пользу освобождения и динамики познания. Наука — не резервуар с Истиной, как раз наоборот, в её основе —  понимание невозможности подобных сосудов для хранения Истины. И нет лучшего способа научиться новому, чем взаимодействовать с миром, стремиться к познанию, отменять старые интеллектуальные схемы при столкновении с новым. Аналогичный подход к науке питает онтологический натурализм таких философов, как Уиллард Куайн, рассматривающих человеческое познание в одном ряду с природными процессами и, следовательно, изучать его следует в соответствии с этим.

Многие «интерпретации» квантовой механики не более чем попытки втиснуть достижения квантовой физики в метафизические каноны. Раз мы убеждены, что мир детерминирован, что будущее и прошлое однозначно завязаны на «сейчас», тогда давайте введём переменные для прошлого и будущего, даже если они ненаблюдаемы. Если нас беспокоит, куда при схлопывании волновой функции деваются остальные вероятности электрона, тогда давайте вообразим параллельные вселенные, где эти вероятности обитают. И так далее.

На мой взгляд, философия должна следовать за наукой, а не наоборот.

Именно Нильс Бор, духовный отец «младотурок» (ироничное название группы молодых учёных, в которую входили Гейзенберг, Дирак и Паули, и поддерживавших т. н. «копенгагенскую интерпретацию» — прим. перев.), построивших квантовую теорию, подтолкнул Гейзенберга на серьёзные занятия этой проблемой и помогал ему в исследованиях, он же часто бывал посредником в спорах Гейзенберга и Шрёдингера, двух своих невероятно одарённых учеников, постоянно ссорившихся. И именно его формулировка квантовой теории вошла во все учебники физики. Возможно, он больше, чем кто-либо другой пытался в ней разобраться. Его дискуссия с Эйнштейном о достоверности квантовой концепции продолжалась долгие годы, побуждая двух титанов мысли прояснять свою позицию и выйти на компромисс.

Эйнштейн, признавая за квантовой механикой значительные достижения в понимании мира — собственно, он выдвинул Гейзенберга, Борна и Йордана на Нобелевскую премию^**, — считал неубедительной принимаемой ей форму. В разное время он обвинял квантовую концепцию в непоследовательности, неправдоподобии и неполноте.

Бор защищал теорию от критики Эйнштейна, предлагая когда справедливые, когда ошибочные аргументы. Соображения Бора порой неясны, а по большей части даже расплывчаты. Но его интуиция чрезвычайно проницательна, ей мы обязаны значительной частью нынешнего понимания квантовой теории. Следующее замечание содержит ключевое обобщение интуиции Бора:

В то время как в классической физике взаимодействием между объектом и прибором можно пренебречь или, если надо, можно его компенсировать, в квантовой физике это взаимодействие составляет нераздельную часть явления. Сообразно этому, однозначное описание собственно квантового явления должно, в принципе, включать описание всех существенных частей экспериментальной установки.

В этих словах подчёркивается реляционный аспект квантовой механики, взятой в ограниченном контексте лабораторного эксперимента с измерительными приборами, неверное понимание которого приводит к недоразумению: решительное значение, якобы, имеет сам наблюдатель и измерительные приборы. Но полагать, будто человек, его сознание, измерительные приборы или математический аппарат вносят какое-либо заметное возмущение в грамматику природы, — это нонсенс.

Что необходимо добавить к цитате из Бора, так это осознание, выпестованное столетием теоретических достижений, квантового базиса природы, и поэтому неважно, где происходит наблюдение: в физической лаборатории или вне её. Явления природы не могут быть классифицированы как только квантовые лабораторные или только неквантовые нелабораторные: все явления природы квантовые. Распространяя квантовое понимание на всю природу, Бор приходит к заключению:

Если прежде мы полагали, что свойства каждого объекта могут быть определены, даже если мы упускаем из виду взаимодействия между одним объектом и другими, то квантовая физика демонстрирует, что само взаимодействие становится неотъемлемой частью феномена. Однозначное описание любого феномена требует включения всех объектов взаимодействия, в ходе которого феномен проявляет себя.

Радикально, но совершенно справедливо. Феномены — это воздействие одних компонентов природы на другую. Впутывая в это взаимодействие сознание, мы совершаем ту же ошибку, что и Ленин: в споре с Махом он становится на позицию гносеологического дуализма — другими словами, он не способен мыслить явление само по себе, в отрыве от восприятия трансцендентным субъектом.

Сознание выбывает из нашего уравнения. Нет каких-то специальных «наблюдателей». То есть, говоря проще: невозможно отделить свойства объектов от самих объектов взаимодействия, в ходе которого эти свойства проявляются в первую очередь. Переменчивые свойства объекта, в конечном счёте, как таковые существуют только относительно других объектов.

«Контекстуальность» — формализм для обозначения центрального аспекта квантовой физики: все вещи существуют в контексте.

Изолированный объект, взятый сам по себе, независимый от всех взаимодействий, находится в неопределённом состоянии. Самое большее, что мы можем сделать, это приписать такому вероятностному состоянию то или иное проявление. Но даже оно становится продолжением его прошлых или предположением его будущих взаимодействий исключительно и относительно других объектов.

Вывод напрашивается революционный, переносящий нас за пределы концепции мира как неизменной субстанции с предопределёнными атрибутами, и заставляющий воспринимать всё с точки зрения отношений.

Это, я полагаю, наше самое большое приобретение в изучении квантов.

Пустота Нагарджуны

Описанный способ понимания важнейшего открытия квантовой механики коренится в первоначальных интуициях Гейзенберга и Бора, но формализован он был только в середине 1990-х годов с появлением «реляционной интерпретации квантовой механики». Философская реакция на неё была разноречивой: различные школы формулировали его соответственно своей философской терминологии.

Бас ван Фраассен, один из самых блестящих философских умов современности, сделал превосходный анализ в рамках «конструктивного эмпиризма». Мишель Битбол дал неокантианское прочтение. Франсуа-Игорь Прис (также Игорь Евгеньевич Прись, белорусский философ — прим. переводч.) использует подход контекстуального реализма, Пьер Ливе — в терминах онтологии процессов. Мауро Дорато рассматривает реляционный принцип с точки зрения структурного реализма, согласно которому реальность формируется структурами. Лаура Кандиотто соглашается с ним. В мою задачу не входит обсуждение обоснованности указанных подходов, я лишь внесу свою лепту в их понимание и расскажу личную историю.

Вся история физики связана с развенчанием абсолютного статуса разных величин и разработки понимания их как относительных. Примеры релятивистского понимания своего предмета можно найти в разных науках. В биологии свойства биосистем раскрываются относительно окружающей среды, сформированной организмами. В химии свойства элементов определяются их взаимодействием с другими элементами. Экономика построена на экономических отношениях. В психологии индивидуум раскрывается в контексте социальных отношений. В этих и других случаях предмет исследования (организмы, химические вещества, внутренняя жизнь человека) реализуется относительно своего окружения.

История западной философии пронизана критикой положения, что в основу реальности положены «сущности». Она представлена в самых разных философских традициях: от «все течет» Гераклита до современной метафизики отношений. Только за последние годы опубликованы философские работы под такими названиями, как, например, «Формальный подход к метафизике суждений» и «Релятивизм суждений: новый подход к эпистемологическому релятивизму на основе концепта суждений». Аналитическая философия, структурный реализм используют понимание отношений как предшествующих объектам: работа Мишель Битбол «Изнутри мира: к философии и науке об отношениях» и книга Лаура Кандиотто и Джакомо Пеццано «Философия отношений».

Новизна этого положения только кажущаяся. В западной традиции мы находим его уже в поздних работах Платона. В «Софисте» платоновские эйдосы, чтобы иметь для нас смысл, включаются во взаимодействие с феноменальной реальностью, а под конец диалога главный персонаж, Чужеземец из Элеи, формулирует знаменитое, совершено релятивистское определение реальности (и не очень-то элейское): «Я утверждаю теперь, что всё, обладающее по своей природе способностью либо воздействовать на что-то другое, либо испытывать хоть малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначительного и только один раз, все это действительно существует. Я даю такое определение существующего: оно есть не что иное, как способность (δύναμις)». Как это часто бывает, может возникнуть соблазн считать, будто Платон вложил в эту фразу всё, что у него было сказать по этому вопросу.

Всего лишь данного обзора достаточно, чтобы показать, насколько часто повторяется идея, что мир соткан скорее из отношений и взаимодействий, чем из объектов.

Давайте, к примеру возьмём какой-нибудь предмет: скажем, это кресло передо мной. Несомненно, оно существует реально и объективно находится перед моими глазами. Но что именно оно означает как целое — это объект, сущность, нечто реальное?

Идея кресла определяется его функцией: это предмет мебели, предназначенный, чтобы на нём сидели. Значит, предполагается, что люди умеют сидеть. Кресло таково, каким мы его воспринимаем, независимо от факта объективного существования в данный момент. Вот оно перед нами, с определёнными физическими характеристиками: цветом, плотностью и так далее. Но и эти характеристики существуют только по отношению к нам. Цвет возникает благодаря восприятию лучей света, отраженных поверхностью, рецепторами сетчатки глаза. Логично было бы говорить не о кресле, а о взаимодействии света, сетчатки и отражения. Другие животные воспринимают цвета, к примеру, не так, как мы. Отражённая частота света формируется взаимодействием между динамикой атомов кресла и светом, падающим на них.

Тем не менее, существование кресла не зависит от цвета. Перемещая кресло, я перемещаю его как единое целое. Строго говоря, даже это не совсем так: кресло состоит из сиденья, которое опирается на раму, которая поднимается, когда я поднимаю кресло. Это комплекс, совокупность частей.

Но что именно делает такую совокупность единым объектом, единицей? Не только функция, которой данная комбинация элементов важна для нас.

Пытаясь определить кресло само по себе, независимо от внешних связей и особенно вне связи с нами, мы затруднимся сказать, что оно из себя представляет.

Здесь нет какой-то тайны: мир не подразделяется на обособленные сущности, это нам нам удобно дробить его на объекты. Горная цепь не дробится на отдельные горы: это мы воспринимает её в виде частей, которые кажутся нам в некотором роде отдельными. Великое множество наших дефиниций, возможно, даже все они являются отношениями: мать — потому мать, что она связана отношениями с ребёнком; планета — потому планета, что она связана вращением со звездой; хищник связан с добычей отношениями охоты; положение в пространстве определяется только относительно других объектов. Само время является комплексом отношений.

Данное понимание тоже не ново. Но физику призывали обеспечить прочное основание для структуры отношений: определить базовую реальность, которая поддерживала бы этот неустойчивый мир. Классическая физика, с ее приматом движущейся в пространстве материи (первичное качество — форма, вторичное — цвет), казалось бы, могла взять на себя эту роль: даровать исходные ингредиенты мироздания, играющие по своим правилам, как матрицу для интерактивных комбинаций и отношений.

Однако с открытием квантовых свойств материи это оказалось невозможным. Фундаментальная физика способна предложить элементарную и универсальную грамматику осмысления явлений, но не грамматику базовой материи с её собственными первичными свойствами. Такую элементарную грамматику предоставляет пронизывающая мир контекстуальность. Элементарные сущности невозможно описать иначе, кроме как в контексте их взаимодействий.

Мы в буквальном смысле теряем опору. Если материя, обладающая определенными и однозначными свойствами, не является элементарной субстанции, то что же тогда ей является? К чему следует привязать нашу концепцию мира? С чего начать? Что является фундаментальным?

Большую часть своей история западная философия пыталась найти такое фундаментальное начало. Отправной точкой в разное время были: материя, Бог, дух, атомы и пустота, платоновы эйдосы, априорные формы интуиции, субъект, Абсолютный Дух, элементарные частицы сознания, феномены, энергия, опыт, ощущения, язык, верифицируемые утверждения, научные данные, фальсифицируемые теории, порождающее бытие, герменевтические круги, структуры… Бесконечный список кандидатов, ни один из которых так и не получил всеобщего одобрения в качестве первоосновы.

Предложенные Махом «ощущения» и «элементы» прибавили ученым и философам воодушевления, но, в конечном счете, оказались не убедительнее других претендентов. Мах против метафизики, но с успехом он создает свою собственную метафизику — да, более удобную и гибкую, но, тем не менее, — метафизику элементов и функций. Феноменальный реализм, или «реалистический эмпиризм».

Пытаясь разобраться в квантовой теории, я блуждал среди философских текстов в поисках концептуальной основы, способной объяснить предлагаемую квантами странную картину мира. Я исследовал много замечательных теорий и проницательной критики, но ничего достаточно убедительного, пока однажды не встретил работу, поразившую меня. Остаток главы будет посвящен описанию этой встречи.

Она не была случайной. В беседах о квантах и их реляционной природе, мне часто задавали вопрос: «Вы читали Нагарджуну?»

В сотый раз услышав «Вы читали Нагарджуну?», я решил, что его стоит прочитать. Работа, о которой пойдёт речь, пусть и не широко известна на Западе, но её вряд ли можно назвать малоизвестной или второстепенной: это один из важнейших текстов буддийской философии, и я не знал о нём только из-за моего плохого знакомства с восточной философией (что не так уж редко на Западе). Её название — одно из тех бесконечных слов на санскрите — «Муламадхъямака-карика» — переводится по-разному, в том числе «Строфы, основополагающие для учения о срединном пути». Текст в переводе и с комментариями одного американского философа-аналитика произвёл на меня очень глубокое впечатление.

К тексту Нагарджуны, написанному во втором веке нашей эры, существует бесчисленное множество комментариев, дополненных толкованиями и экзегетикой. Интерес к таким древним текстам в определённой мере порождён прочтением на разных уровнях, обогащающих общий смысл. Но древние тексты интересны не только первоначальным замыслом: важно, что произведение способно сообщить сегодня.

Центральный тезис текста Нагарджуны в том, что ничто не существует само по себе, в отрыве от связей. Резонанс с принципами квантовой механики возникает мгновенно. Естественно, Нагарджуна не мог знать о квантах или вообразить нечто подобное — но не в этом дело. А в том оригинальном способе переосмысления мира, который предлагает Нагарджуна, а именно: в перспективе, способной помочь в понимании квантового мира.

Ничто не существует само по себе, независимо от другого, без отношений к другому. Для описания отсутствия независимого существования Нагарджуна использует понятие «пустота» (шуньята): вещи «пусты» в том смысле, что не имеют автономного существования. Они существуют благодаря (чему-либо), как функция (чего-либо), по отношению (к чему-то), с точки зрения (чего-либо) и так далее.

Возьмём простой пример: допустим, облако напоминает нам замок или дракона. Но существуют ли они на самом деле там, в небе? Очевидно, нет: образы дракона и замка складываются в результате соединения формы облаков с моими ощущениями; сами по себе они только кажимости, их не существует. Пока всё просто. Но Нагарджуна распространяет эту логику далее, так что облака, небеса, ощущения, мысли и моя собственная голова — всё это в равной мере возникает соединением других вещей: всё это пустые сущности.

Но я, смотрящий звезду, — существую ли я? Нет, даже я. Тогда кто смотрит на звезду? Никто, утверждает Нагарджуна. Тот, кто смотрит — всего лишь элемент в комплексе взаимодействий, условно называемом моим «я». «То, что произносит язык, не существует. Круга мыслей не существует». Той фундаментальной загадочной сущности, требующей постижения, считающейся центром нашей личности, — не существует. «Я» — не что иное, как масштабный набор явлений, взаимосвязанных друг с другом. Столетия западных спекуляций о природе сознания рассеиваются, как утренний туман.

Так же, как это делает философия и наука, Нагарджуна различает реальность условную, кажущуюся, с иллюзорными и субъективными аспектами, и подлинную. Но в нашем случае последовательно проведённое различение приводит к неожиданным выводам: подлинная реальность, сущность — это отсутствие, пустота. То, чего не существует.

Любая метафизика выдвигает собственную первичную субстанцию, сущность, налагающую отношения зависимости, отправную точку реальности, но Нагарджуна предлагает такую первичную субстанцию, отправную точку, которой… не существует.

Западная философия сделала только робкие шаги в этом направлении, в то время как позиция Нагарджуны радикальна. Он не отрицает повседневное существование, напротив, принимает его во всей сложности, на всех уровнях и во всех отношения. Они поддаются изучению, говорит он, исследованию, анализу, редукции к более простым явлениям, но, утверждает Нагарджуна далее, никакой первичной субстанции не существует.

Интересно было бы сравнить данную позицию, к примеру, со структурным реализмом: для современного издания своей книги Нагарджуна вполне мог бы написать небольшую главу, озаглавленную «Все структуры пусты». Структуры возникают, когда мы думаем об отношениях вещей. В его терминологии это звучало бы так: «они не являются ни прецедентными для объектов, ни непрецедентными; они не то и не это; и, в конечном счете, они не одно и не другое».

Иллюзорность мира, сансара — главная тема буддизма; осознание её означает достижение нирваны, освобождения и блаженства. Для Нагарджуны сансара и нирвана одинаковы: обе по существу пусты. Несуществующие.

Значит ли это, что есть только пустота? Что её можно считать первичной субстанцией? Нет, отвечает Нагарджуна в самой головокружительной главе своей книги: все точки зрения существуют только во взаимосвязи с другими, не существует абсолютной достоверности — это относится и к его собственной точке зрения. Пустота тоже лишена сущности: она условна. В её атмосфере не способна выжить никакая метафизика. Что может быть более пустым, чем сама пустота?

Нагарджуна предлагает нам потрясающий интеллектуальный подход применительно к квантам: сосредоточиться на их взаимосвязях, не вводя в уравнение автономные сущности. Сама идея взаимосвязей — и это ключевой аргумент Нагарджуны — требует полного отказа от автономных сущностей.

В поисках «первичной субстанции» физика исследовала материю, молекулы, атомы, поля, элементарные частицы и потерпела фиаско в релятивистских хитросплетениях квантовой теории поля и общей теории относительности. Можно ли надеяться выпутаться из них с помощью интеллектуального подхода древнеиндийского философа?

Мы всегда учимся у тех, кто предлагает нам что-то новое. Несмотря на тысячелетия непрерывного диалога, Востоку и Западу все еще есть что сказать друг другу. Как в самых лучших браках.

Перспективный подход Нагарджуны способен разрешить не только загадки современной физики. В нём есть что-то ошеломляющее, в духе лучших образцов как классической, так и новейшей западной философии. С радикальным скептицизмом Юма, с разоблачительной критикой Витгенштейна ложных формулировок языка. Но Нагарджуна не попадает в западню, уловившую многих философов, о неких фундаментальных основаниях, оказавшихся несостоятельными. Реальность, говорит он, сложна, но постижима, и в её познании следует опасаться капкана конечных оснований.

Нет никаких метафизических ухищрений: есть предельная честность, признание того, что вопрошание о конечной основе всего сущего в итоге просто может не иметь смысла.

Но не следует ли нам тогда опустить руки? Напротив, теперь они лишены метафизических оков. Нагарджуна не навязывает нигилистического отрицания реальности или скепсиса по поводу её постижимости. Феноменальный мир необходимо исследовать, выявляя наиболее общие свойства реальности, состоящей из взаимосвязей и случайностей и не требующей, чтобы мы выводили её из некоего Абсолюта.

Величайшей ошибкой на пути прогресса, на мой взгляд, становится желание свести всё к однозначной определенности. Но познание питается не уверенностью, а её коренной нехваткой. Остро сознавая своё невежество, мы открыты сомнениям, а значит и обучению, и совершенствованию. Именно в этом сила научного мышления, рожденного любопытством, бунтом, желанием перемен. Не может быть никакой кардинальной или окончательно найденной позиции, философской или методологической, вокруг которой должны вращаться поиски истины.

Множество различных интерпретаций текста Нагарджуны, многообразие их прочтений свидетельствует о живучести и потенциале древних текстов, продолжающих говорить с нами. Нас может не интересовать, о чем на самом деле почти две тысячи лет назад думал настоятель индийского монастыря — это его дело (или дело историков). Нас интересует сила его идей; как они, обогащенные из поколения в поколение интерпретациями, открывают новые горизонты мысли, взаимодействуя с нашей культурой и опытом. В этом смысл культуры: бесконечный диалог, обогащающий опытом, знаниями и, прежде всего, возможностью обмена.

Я не философ, я физик: не более чем механик. И Нагарджуна научил этого простого механика, имеющего дело с квантами, рассмотрению объектов обособленно от понимания, чем они являются сами по себе, взятые без своих проявлений.

Пустота Нагарджуны благотворна и для этической позиции, освобождённой от постоянного беспокойства: понимание, что мы не существуем как автономные сущности, помогает освободиться от привязанностей и страданий. Настоящее имеет смысл именно отсутствием постоянства, единственного абсолюта, этим оно и драгоценно.

В личностном отношении Нагарджуна учит безмятежности, легкости и сияющей красоте мира: мы не что иное, как образы образов. Реальность, включая нас самих, — не что иное, как тонкое и зыбкое покрывало, за которым… ничего нет.

Примечания

^* Фридрих Адлер не был однокурсником Эйнштейна. Он изучал химию и физику, но не в Политехникуме, а в университете, располагавшемся до 1914 года в том же здании, что и Политехникум (прим. ред.). 

^** Эйнштейн не выдвигал кандидатуры Борна и Йордана на Нобелевскую премию. В разные годы он выдвигал Шредингера и Гейзенберга (прим. ред.)